Я вызываю в в оображении воспоминания о былой свободе...

Этот перевод легендарного интервью Джима Моррисона разослали ведущие рассылки Overground Music Newsletter, за что я им признателен и рекомендую его Вам...

Los Angeles Free Press."Я ВЫЗЫВАЮ В ВООБРАЖЕНИИ ВОСПОМИНАНИЯ О БЫЛОЙ СВОБОДЕ..." Интервью Лиз ДЖЕЙМС с Джимом МОРРИСОНОМ.

Лиз Джеймс: Мне кажется, что поклонники ДОРЗ видят в тебе спасителя, лидера, способного их всех освободить. Как ты себя чувствуешь в связи с этим?

Джим Моррисон: Это - абсурд. Как я могу кого-то освободить, если у него самого нет желания восстать и провозгласить собственную свободу? Мне кажется, что это ложь, - когда люди утверждают, что хотят быть свободными, настаивают на том, что свобода для них - нечто самое желанное, святое и драгоценное. Но ведь это чушь собачья! Людям страшно становиться свободными, они цепляются за свои цепи. Они же все дерутся с любым, кто пытается порвать эти цепи!

Это же их безопасность... Как же может кто-то - я или кто еще - освободить их, если они на самом деле не хотят быть свободными?

Лиз: Почему ты думаешь, что люди боятся свободы?

Джим: Я полагаю, что люди сопротивляются свободе, потому что боятся неизведанного. Но ведь это смешно... Все неизведанное когда-то было хорошо известно, и пребывало в наших душах... И только огромный воображаемый страх сталкивает вас лицом к лицу, проводит к конфронтации с самим собой. Загляните вглубь, посмотрите на корни этого ужаса. Тогда страх утратит свою силу и боязнь свободы отступит и исчезнет. Вы - свободны.

Л.: Что ты имеешь в виду под "свободой"?

Д.: Есть разные виды свободы - тут много непонятного... Самая важная разновидность свободы - быть тем, кто ты есть на самом деле. Ты продаешь свою сущность и играешь какую-то роль. Ты отнимаешь у себя умение чувствовать и в обмен на это надеваешь маску. Тут, по большому счету, невозможна никакая революция, до тех пор, пока - в первую очередь - не произойдет революция внутренняя, на индивидуальном уровне...

Ты можешь отобрать у человека его политическую свободу, но это не ранит его. Если ты не отнимешь у него внутреннюю свободу, свободу чувствовать,он не почувствует боли. Иначе - это уничтожит его.

Л.: Но кто же властен лишить тебя свободы чувствовать?

Д.: Некоторые довольно легко отдают свою свободу - но есть и другие, которые вынуждены отдавать ее. Лишение свободы начинается с рождения. Общество, родители - они с самого твоего рождения не позволяют тебе сохранять свободу. Есть незаметные приемы, которыми наказывается личность, осмелившаяся чувствовать. Ты видишь, что во всех, кто тебя окружает, уже уничтожена их истинная чувственная природа. Ну, и ты подражаешь тому, что видишь.

Л.: Ты хочешь сказать, что нас, в сущности, воспитывают для увековечения и защиты такого общества, которое лишает людей свободы чувствовать?

Д.: Несомненно... Учителя, религиозные лидеры - даже друзья или так называемые друзья - берут верх там, где родители отступают. Они все время требуют от нас, чтоб мы проявляли только те чувства, которые им угодны от нас, не спрашивая нашего мнения. Они требуют, чтобы мы чувствовали для них. Мы словно актеры, возвращенные свободными в этот мир, чтобы блуждать в поисках призрака... бесконечно, в поисках наполовину забытой тени нашей утраченной сущности. Когда другие просят нас стать людьми, то на самом деле они просят нас уничтожить собственную личность, то, что мы есть на самом деле. Это такая незаметная разновидность убийства... очень любящие родители и родственники совершают его с улыбкой на лице.

Л.: Ты считаешь, что человек в силах оградить себя от влияния этих угнетающих сил, будучи в полном одиночестве?

Д.: Невозможно подарить ту свободу, о которой я говорю. Никто не одержит эту победу за тебя. Это твое личное дело. Если ты замечаешь, что кто-то другой делает это за тебя - кто-то, кто не ты, - то с этого момента ты находишься от него в непосредственной зависимости. И, в свою очередь, делаешься уязвимым для злобных и репрессивных внешних сил.

Л.: Но, возможно, есть люди, которые считают, что свобода объединяет - складывает усилия, укрепляя каждого в отдельности? Может ведь быть такое?

Д.: Друзья могут помочь человеку. Истинный друг - тот, кто не мешает тебе быть абсолютно свободным, быть самим собой, - и, главное, чувствовать. Или не чувствовать. В любое время ты чувствуешь себя рядом с ним прекрасно. Это результат истинной любви - он позволяет человеку быть тем, кто он на самом деле... Большинство людей любят тебя таким, каким ты кажешься...

Принимая их любовь, ты сохраняешь притворство, ты играешь. Ты начинаешь любить свое притворство... Это правда, мы ограничены рамками призрачных законов, и это печально, что люди привыкают к своему имиджу - они вырастают, закрепленные каждый своей маской. Они любят свои цепи. Они забывают о том, какие они в действительности. А если ты пытаешься что-то напомнить им, они начинают ненавидеть тебя за это, потому что понимают, что ты пытаешься украсть у них драгоценнейшую вещь.

Л.: Это смешно и печально. Поймут ли они, что ты пытаешься показать им пути к свободе?

Д.: Большинство людей не врубаются, что они пропали. Твои чувства скрыто контролируются людьми "наверху". Наша культура издевается над "примитивными культурами" и гордится тем, что подавляет природные инстинкты и ощущения.

Л.: В некоторых своих стихах ты открыто восхищаешься примитивными расами и восхваляешь их - индейцев, например. Ты подразумеваешь, что мы существуем не по-человечески, а наше привередливое общество - несовершенно и деструктивно?

Д.: Посмотри, как живут иные культуры - мирно, в гармонии с землей, с лесными зверями. Они не строят военных машин и не вкладывают миллионы долларов в интервенцию, у них не бывает, чтобы политические идеалы не совпадали с личными.

Л.: Мы живем в больном обществе.

Д.: Это правда... и часть болезни в том, что мы не понимаем, что больны. Наше общество имеет так много - и зарится на многое, и многое ценит, - но свобода его исчерпывается величиной этого списка.

Л.: А артист может тут что-нибудь сделать? Если ты чувствуешь себя артистом, ты можешь что-то усовершенствовать, как-то продвинуть дело?

Д.: Я предлагаю образы - я вызываю в воображении воспоминани о былой свободе. Ее по-прежнему можно достигнуть - это подобно дверям, правильно? Но мы в состоянии только открыть двери - мы не можем втащить людей туда. Я не могу освободить их, если они не хотят быть свободными, - и ничто другое их тоже не освободит... Может быть, примитивные люди в меньшей мере позволяли себя пичкать всяческим дерьмом, отбрасывая его прочь. Ведь личность в состоянии отбросить все - не только богатство - и дерьмовое обучение, и тотальное промывание мозгов обществом. Ты становишься по другую сторону общества. Большая часть людей не согласна этого делать.

Л.: В вашем раннем материале, на первом альбоме, присутствует определенное чувство апокалиптического видения - "вырваться наружу" - некоего превосходства. Как ты считаешь, оно все еще сохранилось и действительно существует?

Д.: Теперь это по-другому. (Пауза). Мы пользовались этим, чтобы показать, что можно образовать движение, - сообщество людей, восстающих и воссоединяющихся для массового протеста - против угнетения их кем-то высшим, и это придает им всем сильную уверенность; возможно, это и дает им превосходство, но только не на массовом уровне, не в направлении всеобщего бунта. Сейчас все это происходит исключительно на личном уровне - каждый для себя, как говорится. Спаси себя. Насилие же - не всегда зло. Зло - это безрассудная страсть в сочетании с насилием.

Л.: Но тогда истинный источник зла - не насилие или безумна страсть в сочетании с насилием, а силы подавления.

Д.: Это правда, но в некоторых случаях только часть ее - так как безумное желание в сочетании с насилием, в рамках данной личности, тайно соучаствует с угнетателями. Тогда люди ищут тиранов. Они боготворят и поддерживают их. Они соглашаются с ограничениями и правилами, и, очарованные насилием, участвуют в кратких, поверхностных бунтах.

Л.: Но почему это так?

Д.: Может быть, это традиция, прегрешения родителей. Америка создавалась в насилии. Американцы вовлечены в насилие. Они сами себя привязывают к насилию, вылезая из своих жестянок. Они загипнотизированы телевидением, оно служит им предохранительным щитом от обнаженной действительности. Болезнь культуры двадцатого века - неспособность чувствовать свою реальность. Люди скопом тянутся к телевидению, "мыльным операм", кинофильмам, театру, поп-идолам, и их дико волнует происходящее вокруг этих символов. Но на самом деле они эмоционально мертвы.

Л.: Но почему? Что заставляет нас убегать от собственных чувств?

Д.: Мы боимся насилия меньше, чем наших собственных чувств. Боль одиночки, личная, частная - ужаснее всего другого.

Л.: На самом деле я этого не понимаю.

Д.: Боль направлена на то, чтобы пробудить нас. Люди пытаются спрятать свою боль, но они не правы. Боль что-то несет в себе, наподобие радио. Ты ощущаешь свою силу, пройдя опыт боли. Это существует, ты носитель этого... некоего вещества. (Пауза.) Боль - чувство, а твои чувства - часть тебя. Твоей собственной реальности. Если ты стыдишься их, прячешь их, ты позволяешь обществу уничтожить свою реальность. Надо восставать за право чувствовать свою боль.

Л.: Ты по-прежнему чувствуешь себя шаманом? То есть множество поклонников ДОРЗ смотрят на тебя, как на спасителя. Ты выбрал себе такую роль?

Д.: Я не уверен, что это спасение, что есть люди, которые хотят видеть меня своим лидером. Шаман - это целитель, подобно знахарю. Я не вижу людей, приходящих ко мне для этого. Я не считаю себя спасителем.

Л.: А почему они тогда приходят к тебе, как ты считаешь?

Д.: Шаман чем-то сродни козлу отпущения. Я рассматриваю роль артиста двояко - он шаман и козел отпущения. Люди вливают в него свои фантазии, и их фантазии являются им во плоти. А чтобы уничтожить свои фантазии, они уничтожают его. Я прислушиваюсь к тем импульсам, которые несет каждый, но не впускаю их в себя. Нападая на меня, пиная меня, они освобождаются от этих импульсов...

Л.: То, о чем ты говорил раньше, - что люди дико волнуются из-за символов - поп-идолов, например?..

Д.: Верно. Люди боятся самих себя - своей собственной реальности - своих чувств, более всего. Люди говорят о том, что они называют великой любовью, но это дерьмо. Сердца, полные любви. Тревожные предчувствия. Люди учились тому, что боль - это что-то злое и опасное. Как же они могут иметь дело с любовью, если они боятся чувствовать?

Л.: И в связи с этим ты сказал: "Конец - мой единственный друг..."

Д.: Иногда боль настолько сильно припирает к стенке, насколько это допустимо... Она не причиняет зля, хотя, безусловно, опасна. Но люди боятся смерти, даже больше, чем боли. Это странно, что они боятся смерти, ибо думают, что она больнее, чем просто боль. В точке смерти боли уже не существует. Да, я полагаю, что это - друг...

Л.: Люди смотрят на секс, как на великого избавителя - окончательную свободу. Твои песни - многие из них - указывают на секс как на путь к освобождению, не так ли?

Д.: Секс может стать освобождением. Стремление к нему иногда напоминает отлов диких животных.

Л.: А в чем разница?

Д.: Вопрос в том, как личность чувствует свое тело - ощущает свои чувства. Большинство людей скорее скрывают свои чувства, чем слушают их.

Л.: Секс - дорога к развитию чувств?

Д.: Секс наполнен ложью. А тело пытается сказать правду. Но обычно оно так забито всякими правилами приличия, так невыносимо повязано обманом, что его не слышат. Нашей ложью мы сами себя калечим.

Л.: Как же мы можем прорваться сквозь правила и обман?

Д.: Слушая свое тело - раскрывая свои чувства. Блейк говорил, что тело пребудет тюрьмой души до тех пор, пока пять чувств не разовьются в полной мере и не раскроются. Он считал чувства "окнами души". Когда в секс вовлечены все чувства, доведенные до крайнего напряжения, это подобно мистическому эксперименту...

Л.: В некоторых твоих песнях секс представляется избавлением - приютом или храмом, - в таких, как "Хрустальный корабль", "Тихий парад" или "Кухня души". Я всегда была очарована параллелями между сексом и смертью в твоих текстах - "Полночная поездка", к примеру. Разве это не окончательное отторжение тела?

Д.: Не всегда, скорее наоборот. Если ты отвергаешь свое тело, оно становится твоей персональной тюремной камерой. Это парадокс - снимая ограничения для своего тела, ты полностью растворяешься в нем - и становишься абсолютно открытым для своих чувств... Не так-то легко воспринимать полностью свое тело - ведь мы привыкли считать тело чем-то, чем можно управлять, над чем можно господствовать - такие природные процессы, как поссать или посрать, рассматриваются, как какая-то грязь... Пуританское восприятие умирает медленно. Как может секс быть освобожденным, если ты на самом деле не хочешь учиться у своего тела, пытаешься этого избежать?

Игорь Загашев, перевод. "ЭНск".